Какое нам дело до Закхея, мытаря и фарисея, блудного сына? Узнаём ли мы в них себя? Хватит ли у нас самих решимости на покаяние и возвращение к Отцу? 

Как же по-разному можно читать, слышать Евангелие, да и вообще Священное Писание как таковое!

Можно — со всяким тщанием, при любой возможности, напитывая и врачуя им свою измученную лукавством мира, алчущую и жаждущую насущного хлеба истины душу.

Можно — «по долгу», «по необходимости», в составе однажды и навсегда или, по крайней мере, надолго «благословленного» правила.

Можно — скользя по его поверхности взглядом равнодушным и холодным.

А можно — придирчиво и испытующе, выискивая в нем «нестыковки и противоречия», «позднейшие вставки и исправления».

А еще можно... использовать его как некую оценочную шкалу, как вернейший метод, позволяющий разобраться в окружающих нас людях, выявить поразившие их духовные заболевания, поставить им точный диагноз. А себе? Ну, и себе, конечно, тоже, в случае, если на это останется время и будет желание.

Много есть разных еще «способов чтения Евангелия» и нет, наверное, нужды перечислять их все — мы ведь знаем по большей части свои ошибки. Чужие — тем более. Могу только поделиться личным убеждением: мне кажется, что «правильным способом чтения» является лишь тот, согласно с которым мы воспринимаем Евангелие не только как то, что «было», но и как то, что есть, и более того — находим в нем самих себя.

Какое нам, в сущности, дело до всех, о ком говорит в Своих притчах Господь, кто встречает Его как самарянка у колодца или Закхей на дереве? Кто эти люди, зачем нам что-либо знать о них? Затем, чтобы в одном случае умилиться, в другом вознегодовать, кого-то осудить, кого-то оправдать? Мне кажется, нет.

Они — то зеркало, в которое, по милости Божией, мы можем заглянуть и увидеть... себя. И больше того: в каком-то смысле они — это мы сами. И в этом же смысле Евангелие тоже о нас. Оно ведь о Боге, ради людей ставшем Человеком, и о людях, и об их отношении к этому. Поэтому — и о нас...

Просто иногда это бывает трудно понять, и мы, читая Евангелие, возмущаемся, недоумеваем, скорбим — о чьей-то жестокости, чьей-то подлости, чьей-то низости... Мы никак не отождествляем всего этого с собой. Нам кажется: фарисей это фарисей, мытарь — мытарь, Пилат — Пилат, Иуда — Иуда, а мы — это мы. Но то, что есть в одном человеке, есть и в любом другом — в зародыше, зачатке, просто один это в себе подавляет, а другой взращивает. И именно поэтому рассказывает нам Евангелие, а точнее, Сам Господь, о людях самых разных — потому что это имеет непосредственное отношение лично к нам.

Рассказывает нам Евангелие о людях, имена которых известны, и жизнь их отчасти тоже нам известна, это, как правило, те, кто встретился с Господом на путях Его земного служения и либо последовал за Ним, либо враждовать с Ним же, Создателем и Спасителем своим, принялся. Рассказывает Евангелие и о других людях, имен которых мы, скорее всего, никогда не узнаем, потому что они суть образы собирательные, в назидание лишь нам предложенные. Из нас, опять же, собирательные...

Вот и в чтении этой Недели подобный образ нам явлен. Причем такой, в котором, пожалуй, трудно каждому себя не увидеть, не признать. Блудный сын...

Так все, кажется, ясно: все мы дети, сыновья и дочери одного Отца. Какие дети? Бесконечно Им любимые, но, однако же, блудные. Есть ли из нас кто-то, кто не отлучался бы от Него «на страну далече», не тратил бы там имение свое, «живя распутно»? И много ли таких, кто отлучался лишь однажды, дважды, трижды, а не многажды, не то и дело, не постоянно?

У меня лично блудный сын из притчи восхищение вызывает — не жалость, не удивление, а именно восхищение. Чего стоит это решение — вернуться к Отцу, когда, казалось бы, связь с Ним расторгнута, отношения разорваны уходом от Него дерзким и безрассудным. Это какую же надежду на Него надо иметь, как глубоко понимать, какой Он, чтобы решиться вновь обратить к Нему стопы свои! И какое смирение должно было таиться в этой неразумной, казалось бы, мятежной душе, чтобы додуматься до этого: «прими меня, как одного из наемников Твоих»! Ведь куда логичней было бы заявить: «Вот он я, сын Твой! Будь уж добр, прими меня обратно под Свой кров. Да, Ты отдал мне все, что мне причиталось, но разве исчерпывается этим отцовский долг?».

Решился, додумался... и оказался в итоге не среди свиней, с которыми вместе питался, не среди наемников несчастных и рабов, а в объятиях Отца, почувствовал их силу и тепло и, может быть, ощутил соленость и горечь Отцовских слез на своих губах.

Этот блудный сын — идеальный. Лучший, какой только может быть. Думаю даже — святой. Потому что остальные либо так и не возвращаются, либо возвращаются и не просят, а требуют, либо возвращаются и снова уходят, и опять идут назад, и так до бесконечности. А точнее — до смерти.

А еще есть такие, как «верный сын» из той же притчи. Которым кажется, что они всегда при Отце, которые никогда бы и не помыслили и не помыслят, что место им среди тех же наемников в лучшем случае. Да, телом этот сын всегда был с Отцом. Но сердце-то его где было, оно от Отца не отлучалось ли? Отлучалось... «Столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими» (Лк. 15, 29). Тут и обида, и мелочность какая-то поразительная, и убежденность в своей праведности и в своем праве. У младшего-то ничего этого уже не осталось и потому нет между ним и Отцом никакой преграды. Воистину — за одного битого двух небитых дают, а можно и больше было бы: настолько не битый не понимает еще ничего, как должно.

Хотя... Может, и неправда это. Ведь мы все, наверное, «битые». Все не раз отлучались — кто телом, кто сердцем, кто умом — и шли потом, понурив голову, обратно, к родному очагу. Отлучались и отлучаемся. И мечемся — туда и сюда. И даже привыкли в большинстве своем к такому образу бытия и ничего предосудительного в нем не находим, столь естественным и единственно возможным он представляется.
Не потому ли это, что Отец наш столь милосерд, что ни разу не дал нам задержаться в наемниках надолго, так, чтобы нам показалось даже, что навсегда? Не потому ли, что всякий раз находили и находим мы распахнутыми Его объятия? И знаем уже, что всегда на «тельца упитанного» и «перстень на руку», и «одежду первую» рассчитывать можем?

Если и так, то лишь безумный усмотрит в этом Отцовскую вину и не признает своей...

игумен Нектарий Морозов