2 марта 2018 года, в 40-й день по преставлении наместника Оптиной Пустыни архимандрита Венедикта (Пенькова) я приехал в монастырь, чтобы послужить панихиду по батюшке и воздать дань памяти человеку, который был моим духовником и близким для меня человеком.

После панихиды я, как и многие паломники, приехавшие помолиться о душе новопреставленного, получил в подарок изданную в Оптиной книгу «Венок на могилу. Наместник Оптиной пустыни архимандрит Венедикт. 40 дней со дня преставления». К настоящему моменту эту книгу прочли, наверное, все, кому ее подарили, и для многих людей, знавших архимандрита Венедикта и окормлявшихся у него, она стала поводом для большого смущения. В связи с чем я считаю необходимым выразить свое отношение к этому изданию.

Автор книги – игумен Филипп (Перцев) известен оптинской братии как духовное чадо почившего отца Наместника. Архимандрит Венедикт постригал и рукополагал будущего игумена. Уместно предположить, что их связывали близкие духовные отношения. И действительно, первые страницы книги изобилуют подробностями юных лет жизни и начала духовного становления почившего наместника Оптиной. Отдельные факты биографии батюшки были рассказаны им разным людям в разные годы жизни, другие, вероятнее всего, могли знать только его близкие чада, но здесь все эти факты собраны воедино и поначалу даже настраивают читателя на самую добрую волну. Однако, если бы этот «самиздат» проходил необходимую для церковных изданий стадию получения грифа Издательского совета, то, без сомнения, рецензент обратил бы внимание автора на неуместность в литературе подобного жанра оценок и комментариев, вроде «трудно представить себе деятельную натуру отца Венедикта втиснутой на долгие годы в какое-то ущелье» (см. с. 14). Впрочем, как и отдельных штрихов духовной жизни Свято-Троицкой Сергиевой лавры той поры: «Бывало, некоторые священники ревновали к такой народной любви, и зачастую не в силах были скрывать этого неприязненного чувства» (см. с. 15). Как, наверное, и высказываний приснопоминаемого наместника Оптиной, подобных этому: «Что касается городских монастырей, то отец Венедикт всегда отзывался об их насельниках с сочувствием: "Ну, какое там монашество?! "» (см. с. 20).

Но особенно удивляет описание оптинского периода архимандрита Венедикта. Если, скажем, человек не знал при жизни отца Наместника, то образ, созданный игуменом Филиппом, скорее, способен напугать или вызвать сочувствие. Описывая вздорный характер и разнообразные ереси (см. с.34–35), в которые то и дело впадал архимандрит Венедикт (видимо, надо понимать, что, если бы не братия, которая терпеливо объясняла ему суть догматов и канонов, то еще неизвестно, удержался бы он в вере!), игумен Филипп всякий раз, словно оправдываясь, заканчивает фразу словами о том, что отец Наместник покаялся, осознал свою неправоту, признал ошибки или же, в лучшем случае, – имел в виду не то, что все подумали.

Описывая поведенческие особенности личности, автор рисует портрет человека неуравновешенного, который, если что, мог и физически расправиться с непослушной братией. Например, на странице 42 монах С., бывший у отца Венедикта келейником в середине 90-х, рассказывает, как наместник спустил его с лестницы в порыве сильнейшего раздражения.

Братия, собственно, тоже заслуживает в этом тексте особого внимания. Например, «после сильных перепадов атмосферного давления» на службу собирается с трудом (см. с. 42). Протокол заседания духовного собора составить не может (см. с. 50), поэтому наместнику приходится все делать самому, и оттого его рабочий день длится до глубокой ночи. После «разносов по полной программе», полученных от отца Наместника, кто-то даже принимает помысел о самоубийстве, но успокаивается другим помыслом: «Ведь прав Батюшка во всем. Действительно, полное ничтожество, а еще чего-то думаю о себе...» (с. 44). А вообще «братия привыкла, что их надо драть как "сидоровых коз", потому что без этого, пожалуй, и нельзя» (с. 44). А еще потому, что «Наместник воспринимался всеми как мощный дуб, надежный и непоколебимый», а «получавшие взыскания, хотя, бывало, и переживали это, но все же твердо знали, что Батюшка – это скала благочестия» (с. 43). Однако, автор все же признается, что «со стороны поступки Наместника зачастую могли казаться... возможно, даже какой-то дикостью» (с. 44).

Живописуя деловые качества архимандрита Венедикта, игумен Филипп использует совершенно неуместные для контекста образы: «Ум Наместника, как дельфин, кувыркался в солнечных водах своего рассуждения, то выныривая на поверхность, то погружаясь в ее глубины. Вроде бы уже полностью переключившись на следующий вопрос, он вдруг внезапно возвращался, восклицая: "Нет, а все-таки как тут лучше поступить?" Потом замолкал на несколько мгновений, углубившись в молитву, но тут же пенистая гладь едва затихшего моря разрывалась, и ввысь летело прекрасное и упругое дельфинье тело новой мысли, переливаясь при свете богознания новыми неожиданными доводами... Братия молчали, сосредоточенно перебирая четки» (с. 47–48). Что касается смысла этой витиеватой фразы, то, если это не сарказм, то для чего в книге воспоминаний о человеке, буквально на днях преставившемся ко Господу (напомним, что текст был составлен до того, как с кончины наместника Оптиной исполнилось 40 дней), подобные сравнения? Может быть, автор не чувствует их неуместности, но тогда работа со словом – это точно не то дело, которым ему следует заниматься. Ну, а если все же сарказм, то составление подобного воспоминания можно, отринув ложный стыд, назвать хамской выходкой.

На мысль о саркастическом настрое автора наводит и описание стиля руководства наместника, который автор называет «очень своеобразным» (с. 48). Все новые оптинские постройки, созданные в годы правления архимандрита Венедикта, характеризует как «чудаковатые» (с. 48). «Чудаковатыми постройками» названы два храма – Преображенский и Спорительницы хлебов и еще, видимо, две гостиницы. Сам же наместник, возродивший ставропигиальный монастырь, который сегодня посещают сотни тысяч паломников из разных стран, и собравший 200 человек братии, постоянно именуется то тираном, то деспотом, то громовержцем (см., например, с. 45).

Не уравновешивает авторского отношения и всё то славословие, которым лишь разряжены описанные выше характеристики. Но кто, скажите, дал игумену Филиппу право выносить подобные оценки человеку, которому, кроме всего прочего, сам автор обязан своим духовным рождением? Какой вообще была цель у этого опуса? Церковные тексты призваны назидать своего читателя. В этом же случае ничего, кроме желания выразиться и оценить личность архимандрита Венедикта, к сожалению, не просматривается.

Более точным в названии этой книги было бы использовать не образ венка на могилу, а образ тернового венца для почившего. Венок мог бы украсить память о нем, а венец еще долго будет напоминать нам, как болезненно ранят шипы нелюбви. По тому, как именно человек воздает дань памяти усопшему, конечно же, можно судить и о том, как он относился к нему при жизни. Но ведь даже у язычников и людей неверующих есть традиция говорить хорошо, либо не говорить никак о тех, кто оставил этот мир. В книге игумена Филиппа есть и хорошие слова об отце Венедикте, но вот только, увы, смысл их обнуляется насмешливым отношением автора к оптинскому наместнику.

«Поминайте наставников ваших, которые проповедовали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их» (1 Евр. 13:7), – говорит нам апостол Павел. Пусть же этот отрицательный опыт послужит примером того, как не следует говорить о человеке, чья жизнь была всецело посвящена служению Церкви, монастырю и народу Божию. Царствие Небесное приснопоминаему архимандриту Венедикту, возродившему Оптину Пустынь!

Архимандрит Мелхиседек